Забрали Любу домой из детдома и чуть не вернули назад. Как «Родные люди» вытаскивают из кризиса семьи с усыновленными детьми

Часть 1. До.

Я не помню, кто из нас с мужем первым заговорил о нашем отношении к усыновлению. Точно так же я не помню, кто из нас предложил не просто расписаться, но обвенчаться. Такое ощущение, что эти мысли пришли к нам обоим одновременно и каким-то совершенно естественным образом.

— А как ты относишься к тому, чтобы усыновить малыша?

— Очень хорошо.

— Давай так и сделаем?

Вот примерно такой разговор произошёл между нами около одиннадцати лет назад. Было нам обоим тогда чуть за двадцать, будущий муж постарше, я - помоложе. Решили, что вот родим одного-двух и обязательно ещё усыновим. От того решения двух юных и неопытных до первого шага - целая жизнь.

С рождением собственных детей не заладилось. Врачи, как это часто бывает, разводили руками, отправляли на всё новые и новые обследования и не понимали, в чём дело. А нам ОЧЕНЬ хотелось, чтобы в нашем доме были дети. И мы старались. Исправно ходили по разным клиникам, выполняли процедуры, снова сдавали анализы и снова не получали ответа на самый страшный для нас вопрос: «А есть ли хоть какая-нибудь надежда?»

Почти все врачи сначала занимались нами с энтузиазмом, потом, когда становилось понятно, что вроде бы всё в порядке, а детей нет, рвение сменялось разочарованием. И почти все в итоге говорили: «Божья воля». Мы и сами это понимали. Именно так, разыскивая свою трудную, скрытую тропку на пути к родительству, мы и пришли к Богу. Нет, верили мы и раньше. Не зря ведь венчались, не из-за того, что модно. Просто чувствовали, что по-другому не можем. Но были абсолютно не воцерковлены. Так, не прихожане, а «захожане», по меткому выражению о. Андрея Кураева.

Чего только не было за эти годы. Сколько раз было ощущение, что дальше жить просто невозможно (тяжело было нам, грешным, принять крест бесплодия). Сколько раз нас спрашивали: «А когда же деток заведёте?» Заведёте… Я очень хотела бы попросить тех, кто читает эти строки, прежде чем задать знакомым вопрос: «Что это вы с детьми не торопитесь?», остановиться и подумать, а вдруг у них такая же страшная беда, как была у нас? А вдруг души этих людей – одна сплошная открытая рана? А вдруг они держатся из последних сил? Давайте беречь и жалеть друг друга.

Через пару-тройку лет, видя наши нежные, добрые, глубокие отношения, люди стали догадываться, что детей нет не просто так. Стало ещё хуже. Мне, как и многим другим в такой ситуации, говорили: «Ну, роди от другого! А мужу и знать не обязательно». И очень удивлялись, когда в ответ слышали: «Нет. Это даже не обсуждается». Начальник мужа (хороший, кстати, человек, который нам потом неоднократно помогал) спросил его лет через шесть после нашей свадьбы: «Да что ты с ней живёшь? Родить она тебе не может. Любишь что ли так сильно?» Муж ответил: «Да. Люблю». С тех пор начальник, жизнерадостный циник из мажоров, к мужу моему неожиданно проникся симпатией и доверием, вопросов глупых больше не задавал, зато стал помогать, устраивать нас в различные клиники, знакомить с хорошими врачами.

Врачи были, действительно, хорошими. К одному, пожилому, настоящему зубру, у которого училась половина гинекологов Москвы, я ходила почти три года. Замечательный дядечка вскоре стал мне по-дружески «тыкать», в коридоре громогласно спрашивать: «Явилась? Ну, молодец-молодец!» и довольно посмеиваться при моём очередном появлении на пороге его кабинета. Но однажды весной, увидев меня в дверях, не выдержал: «Да что ж ты всё ходишь и ходишь? Все те, кто с тобой одновременно пришёл, уже или родили или собираются!» Я развела руками: «Простите…»

Больше я к нему не ходила. Не обиделась - на него невозможно было обижаться, такой чудесный, знающий, понимающий человек. Но стало так жаль его, немолодого, опытного, признанного авторитета, вынужденного ломать голову над нашей проблемой, невозможно было видеть, как после очередного курса лечения непонятно от чего он в бессилии снимает очки и устало потирает переносицу.

Потом была другая врач, молодая, решительная. Она тоже проверяла нас вдоль и поперёк и вынесла вердикт: «Вполне здоровы, есть незначительные болячки, но сейчас они у всех, а люди-то рождаются! Будем делать ЭКО» (если вдруг кто-то не знает, это «оплодотворение в пробирке»).

И пошли мы с этим вердиктом к нашему духовнику…

Тут я вернусь на пару лет назад, потому что обойти вниманием нашего необыкновенного батюшку никак не могу. Появился он в нашей жизни случайно… Хотя о каких случайностях я, верующий человек, говорю? Промыслом Божиим, конечно, а не случайно.

Однажды мой муж поздним субботним вечером шёл по рабочим делам (он тогда работал сутками) и зашёл в маленькую церковь в самом центре Москвы. Зашёл, удивившись, что так поздно, а двери ещё открыты. В храме никого не было, кроме батюшки. Они разговорились, муж неожиданно для себя рассказал о нашей беде, обо мне, о том, как тяжело переживаю я свои страшные прошлые грехи и как хочу и боюсь идти к исповеди. Батюшка выслушал и велел обязательно приходить вдвоём. Муж вернулся домой потрясённым до глубины души. Такой доброты, такого внимания и желания помочь он ещё не встречал. Так мы и нашли своего духовника, так и воцерковились. Не сразу, по чуть-чуть… Но дорогу осилит идущий.

И вот три года назад с вердиктом «ЭКО» мы пришли к нашему батюшке. Мы знали, конечно, что к «пробирке» священники относятся неоднозначно, скорее отрицательно, чем положительно, но даже среди наших знакомых были те, кого их духовник благословил на такой шаг. Наш добрый, понимающий, очень «продвинутый» (в лучшем смысле этого слова) батюшка внимательно выслушал, посмотрел на нас с болью и любовью и твёрдо сказал: «Нет». Всё. Двери захлопнулись.

Тяжело было пережить, но пережили, смирились. Тогда в очередной раз встал перед нами вопрос об усыновлении. Мы никогда о нём и не забывали. Но оказалось, что сказать - это одно, а сделать - совсем другое…

Часть 2. Маленькими шажками к счастью.

А давай?!

— А давай?!

— А давай!

И пошли мы опять к батюшке. Батюшка выслушал и сказал: «Подождите пока, подумайте». И это было нелегко пережить – хотелось-то сразу, скорее, без задержек, ожиданий и размышлений. Торопыги маловерные. Но и это пережили. Думали, потихоньку собирали информацию. Столкнулись с тем, что много рассказов об опеке, попечительстве, а об усыновлении (для нас существовал только этот вариант) сведений гораздо меньше.

Самыми важными и интересными были для нас рассказы реальных усыновителей. Их я зачитывала «до дыр», пытаясь за скупыми строчками понять, увидеть реальную жизнь. Эти неизвестные мне люди, родители-усыновители, стали для меня поддержкой и опорой. Их рассказы – тоненькой ниточкой, за которую я судорожно цеплялась. Поэтому и пишу сейчас. Ведь всё, что можно найти в Интернете на эту тему, уже достаточно старое. Может, кто-нибудь сейчас проходит нелёгкий путь от робкого «А давай?» к первым шагам. Может, кому-то хоть чуть-чуть поможет и наша история. Если так - мы будем счастливы.

Во время очередной исповеди батюшка неожиданно спросил мужа: «Ну что подумали, решились? Тогда начинайте! Вот сейчас вы готовы». Мы опешили, покопались в себе на предмет обнаружения увиденной батюшкой «готовности» и начали.

О сборе документов написано много. Наша история в этом смысле вполне заурядная: не очень легко, не очень быстро, но и без особых проблем. Единственное, что хочу отметить, это отношение врачей. Почти все те, к кому мы приходили, чтобы нам дали медицинское разрешение, сначала внимательно читали запрос, потом удивлённо замолкали на минуту, а потом начинали радостно улыбаться, расспрашивать нас и всячески поддерживать. Лишь из пары кабинетов мы выходили без ободряющего: «Удачи! С Богом!»

Не менее уважительно отнеслись к нам и в милиции, что тоже поразило.

Пока собирали документы, Господь послал нам встречу с девушкой, которая имела выход на волонтёров, работающих с больницами и детскими домами. Это нам потом и помогло. А девушка эта стала нашим верным другом.

Совершенно неожиданно, когда документы были ещё в стадии сбора, позвонил наш батюшка и рассказал, что в одном из небольших городков на северо-западе страны, почти у границы, есть мальчик, которому через месяц четыре года. Мама им не занималась, пила, он был совершенно заброшен, его забрали и поместили в приют. Ему очень нужны родители…

Мы в ступоре: хотели-то крохотную девочку, а тут мальчик! Большой, который помнит свою родную маму! Переночевали с этой новостью и решились: ведь батюшка советует, да и зовут малыша как моего мужа.

Накупили сладостей, чтобы привезти детишкам. Наутро, перед дальней дорогой, собирались купить фруктов. Утром позвонил воспитатель из приюта: «Ребята, не приезжайте. Вчера был суд и мальчику не дали статус и не факт, что дадут вообще. Мы с опекой бились, как могли, но прокурор сказал, что ребёнок может и в приюте жить, нечего ему семью искать»…

Очередная стена перед нами. Врезались, стекли с этой стены. Обнялись, погрустили, помолились. Пережили и это. Хотя в душе до сих пор этот малыш живёт. Знаем, что статус ему всё-таки дали и его забрали хорошие люди. Мы, к сожалению, узнали об этом поздно, а то с радостью взяли бы к себе… Ну, на всё воля Божья.

Продолжили собирать документы. Работники опеки сначала общались с нами сухо, отстранённо. Не мешали, конечно, но и не очень-то помогали. Наконец, документы собраны! Спрашиваем: «Куда дальше?» В нашей опеке прохладно отвечают: «У нас детских домов на территории нет. Обращайтесь в региональный банк данных или ищите сами». Позвонили в банк. Записали нас на приём через полторы недели. Подошёл назначенный день, поехали, трясясь и страшась невероятно.

Выясняется, что в тот день мы только напишем заявления, а приехать, чтобы посмотреть сведения о детках, можно будет лишь через месяц с лишним. Я потрясена. Муж, бледный и расстроенный, смотрит на меня и не знает, что сказать. Медицинские документы действительны лишь три месяца, месяц уже прошёл. То есть у нас времени всего ничего.

На следующий день я села к телефону и начала обзванивать опеки Москвы и области. Отвечали почти чётко через одну: где-то по-доброму, с желанием помочь, но там обычно не было детских домов и домов малютки, а там, где детки были - хамили. Удивительно, но говорили, что деток почти не бывает, что у них из своих желающих очереди и что нам нечего к ним обращаться. Приходилось деликатно напоминать, что мы имеем право взять малыша хоть из Владивостока или Калининграда. Сразу затихали, начинали говорить вежливее. В нескольких местах разрешили приехать.

Теперь опять вернусь немного назад. Я уже рассказывала, что мы нашли выход на девушку-волонтёра. Я списалась с ней по Интернету. Вера ответила сразу и с большим желанием помочь. Пока мы собирали документы, я держала её в курсе дела. Наконец, она сообщила, что в её подшефной больнице родился мальчик, от которого отказались. Но его перевезли в реанимацию в другой городок, да и статуса у него ещё нет. Больше никого не было.

После поездки в банк, поняв, что самим найти малыша очень нелегко и что ждать месяц до назначенного дня мы не в состоянии, я опять написала этой девушке. Оказалось, что того мальчика так никто брать и не захотел, зато ему дали статус. Вера созвонилась со старшей медсестрой отделения, где лежал малыш, и попросила разрешения дать нам её телефон.

Позвонили мы этой славной женщине… Это мы, конечно, потом узнали, что она славная, настоящая подвижница, самоотверженная и готовая помогать всем, чем сможет, а пока услышали лишь заполошный голос в трубке: «Приезжайте, конечно! Только я сегодня уезжаю на три дня. Звоните в субботу вечером после восьми или в воскресенье!» И трубку бросила. Всё набегу, всё скороговоркой. С трудом поняли сказанное. Как в субботу после восьми?! Как в воскресенье?! У нас же только рабочий телефон! Ну… В воскресенье - так в воскресенье.

Позвонили в субботу: «А Валентины Павловны нет! Позвоните завтра».

Как мы пережили воскресенье - до сих пор понять не можем. Сейчас, спустя полтора года, осознаём, что всё происходившее тогда можно объяснить только постоянной, нежной, заботливой помощью Господа, Пресвятой Богородицы и всех святых Его, которым тогда молились постоянно. Восемь вечера воскресенья. Мы надоели своими звонками всем медсёстрам отделения. Валентины Павловны всё не было. Несчастные донельзя, измученные ожиданием, решились позвонить девушке-волонтёру и попросить номер мобильный Валентины Павловны. Вера не удивилась нашему звонку, дала телефон и пожелала удачи. Звоню. «Абонент не отвечает или…» Сидим на кухне: я с ногами на стуле, мерно раскачиваюсь под свои невесёлые мысли, муж, будто пружина, напряжённый и молчаливый. Звоню ещё раз буквально через пять минут.

— Валентина Павловна, это по поводу малыша… Вы помните, мы договаривались, что я позвоню?

— Помню, конечно! Приезжайте!

— Как? Сейчас же половина девятого вечера.

— Ну и что! Приезжайте!

Мы оторопели окончательно, позвонили родителям и сообщили, что едем к малышу. Родители были в шоке. Мы поехали.

Февраль. Снегопад. Темнота. Едем по шоссе от Москвы к маленькому подмосковному городку. Молчим, потому что непонятно, что говорить-то?

В городке нашли больницу. Огромная территория, заросшая соснами, сугробы, редкие фонари и штук пятнадцать корпусов. Никакой охраны, никакой схемы, спросить, где детский корпус, не у кого. Наконец, выловили какого-то дядечку. Дядечка популярно объяснил, удивлённо глядя на нас. Ещё бы! Половина десятого вечера. Воскресенье. А пара всклокоченных существ с перекошенными лицами ищет детский корпус. Спасибо Вам, дядечка! Вы нам показали дорогу к нашему счастью.

Но вот и корпус. Несколько раз обежали его вокруг, передёргали все двери подряд - заперто. Позвонили Валентине Павловне (слава создателям мобильников!), она объяснила, как её найти. Полезли через сугробы к неприметной двери, снег у которой не чищен, кажется, с начала зимы. По пути, пыхтя и отдуваясь, я рассказывала мужу то, что узнала о Валентине Петровне от девушки-волонтёра. Муж скептически произнёс: «Неужели в медицине ещё есть такие люди, которым не всё равно?»

Дверь открылась и на пороге возникла маленькая женщина в белом халате. Глаза невероятно добрые, ясные, лицо всё в солнечных морщинках: «Приехали?! Ну, слава Богу!» Я гордо покосилась на мужа: мол, видишь, какой человек! Он удивлённо пожал плечами…

Встреча со счастьем

В больнице было тихо. Поднялись по лестнице. Полутёмный коридор. Прямо напротив поста - стеклянные двери. Нам сюда. Вошли на цыпочках.

Я не могу передать, что мы чувствовали тогда. Сердце колотилось где-то в горле, говорить было тяжело, руки ходили ходуном так, что невозможно было унять дрожь. В палате горел ночник, в огромной (как тогда показалось) детской кроватке лежал крохотный (это правда) свёрток и сопел, на бортике листок с датой рождения. Малышу месяц и три дня.

Валентина Павловна достала его и сунула в руки мужу. Муж вцепился в кроху не только руками, но и глазами. А я чуть не вскрикнула: малыш был совершенно невероятно, нереально, необыкновенно похож на моего любимого, самого лучшего на свете мужа. Так мы и увидели своего сына тёмным февральским воскресным вечером, почти в десять часов.

Пробыли мы у него около часа. Всё это время муж не спускал малыша с рук. Валентина Павловна рассказывала нам о мальчике, но больше расспрашивала о нас. Очень обрадовалась, узнав, что мы православные, воцерковлённые. Сама она тоже глубоко верующий человек. А мы не находя слов слушали её историю. Дети у этой необыкновенной женщины уже взрослые, а она посвятила (по-другому и не скажешь) свою жизнь чужим детям. Особенно таким - брошенным, ничейным. Возилась с ними с утра до ночи, при помощи девушек-волонтёров искала им родителей. И ведь находила! За последние годы из этой больницы почти ни один ребёнок не отправился в дом малютки! Большинство забирали в семьи. Если деток всё же никто не брал, то перед отправлением в дом малютки Валентина Павловна сама договаривалась с местным батюшкой и малыша крестили. Нашего кроху никто не хотел брать, информацию о нём уже отправили в региональный банк.

Когда пришло время прощаться, мы поняли, что вот сейчас положить малыша в кроватку, повернуться спиной и уйти отчего-то очень сложно. Перед уходом мы поставили в изголовье маленькую икону Иверской Божией Матери. Перекрестив нашего (да-да! нашего!) малыша, Валентина Павловна почти вытолкала нас из палаты, приговаривая: «Езжайте, ребятки! Вам ещё далеко ехать!»

На трясущихся ногах я спускалась по лестнице. Муж молчал. Вышли на улицу. Ветер гонял по дорожкам позёмку.

— Ну что? Наш?

— Но мы же девочку… На всё воля Божья. Значит, мальчик.

Когда мы ещё только ехали в эту больницу, всё уже было понятно. У нас сын. Вот этот, пока ещё неизвестный. Выбирать - это не для нас. А сейчас, после того, как мы его увидели, всё стало ещё определённей. Наш. Крохотный, с носиком пуговкой (немаленькой такой пуговицей) и глазами-щёлочками, с почти лысой головкой размером с крупный апельсин и аккуратными ушками. Наш. Самый любимый на свете.

Позвонили родителям. И те и другие первые несколько секунд поражённо молчали. Потом говорили одно и то же: «Мы его уже любим!»

Невыносимо долгая неделя

На следующий день понедельник. У меня выходной, у мужа тоже. Вскочив с утра пораньше, поехали в больницу. Утром здесь все было совсем по-другому. Сновали медсёстры, у поста стояла высокая женщина лет тридцати пяти - заведующая отделением. Сказать, что встретила она нас неласково - это ничего не сказать. Долго ругала за то, что мы без халатов и бахил (а мы, балбесы, об этом даже и не подумали), что не привезли разрешения из местной опеки… Мы покаянно молчали. Выпустив пар, заведующая отделением спросила:

— Что, и вправду собираетесь его брать? Ну, тогда слушайте!

Следующие полчаса доктор, вооружившись историей болезни нашего малыша, старательно нас пугала. Сообщила, что мама рожала в состоянии алкогольного опьянения, она вообще алкоголичка, но, к счастью, вроде бы не наркоманка. Что родился он недоношенным, всего кило девятьсот, рост 44 сантиметра. Здесь я, предварительно начитавшись умных книжек, задала вопрос:

— То есть у него получается вторая степень недоношенности?

Доктор оторопело посмотрела на меня, потом улыбнулась первый раз за всё наше общение и неожиданно мягко сказала:

— Всё-таки на границе с первой. Ближе к первой.

Девять дней наш малыш провёл в кювезе, потом лежал в реанимации. Оказалось, что у нашего сына масса болячек. Мы не удивлялись: были готовы и понимали, что доктор обязана нас «попугать». Поэтому ни обещанные гипоксическо-ишемические нарушения центральной нервной системы, ни гипотрофия 2 степени, ни спастическая кривошея, ни проблемы с тазобедренными суставами, ни возможные далеко идущие последствия, обрисованные доктором в цветах и красках, не могли уже ничего изменить.

Разговор происходил не где-нибудь в кабинете, за закрытыми дверями, а прямо на посту. По коридору ходили, невольно прислушиваясь к нашему разговору, заботливые, любящие мамочки со своими приболевшими детками. И когда заведующая отделением громко поинтересовалась: «Вы понимаете, что такое пьяные роды?», я втянула голову в плечи и покраснела, как будто это я рожала, предварительно напившись.

В конце разговора доктор ещё раз спросила:

— Вам всё понятно? Вы отдаёте себе отчёт, какого ребёнка хотите взять?

И тогда спросили мы:

— А вас, если бы это был ваш ребёнок, хоть один из этих диагнозов остановил бы, заставил бы отказаться от него?

Доктор опять удивлённо помолчала и ответила:

— Вот и нас нет.

В этот момент как будто кто-то включил свет, всё изменилось, и все сразу изменились. И доктор, и медсёстры радостно заулыбались нам, пообещали всяческую помощь, стали объяснять, что мы дальше должны делать.

В тот день мы были с нашим сыном не очень долго – надо было ехать в опеку и подавать документы на усыновление. В опеке с нами тоже сначала говорили очень сурово, пугали, объясняли, что бывают детки, которых они с радостью советуют взять, но наш сын – это не этот случай: очень уж маленький, слабенький, болезненный. Убедившись, что нас не переубедить, милая женщина-инспектор, которая занималась нами, вдруг сказала:

— Вы знаете, когда вы вошли, меня просто потрясло, как мальчик похож на папу!

Новоиспечённый папа довольно зарделся и потупился.

В этот и последующие дни мы много фотографировали малыша. Вечером я отправила фотографии своим родителям. Позвонила им. На другом конце к трубке и монитору компьютера «прилипли» мои папа, мама и младшая сестра, вернее, дедушка, бабушка и тётя.

— Хорошенький какой! Но крошечный! А носик большой!

— Да. Носик у нас знатный. Мне всё равно, какой у нас носик. Это наш сын и всё тут.

На следующий день мой муж работал, поэтому относить документы в суд отправилась я. Вооружившись подробной схемой, которой меня снабдила инспектор из опеки, я долго блуждала по сугробам среди старых зданий. Обшарпанные стены цвета горохового супа и запертая дверь в тот кабинет, где сидит секретарь. Надо дождаться, непременно отдать бумаги, а ведь в больнице совсем один лежит наш сын, и очень хочется не торчать здесь, а быть рядом с ним.

Наконец, документы я сдала (к счастью, весь пакет документов оказался собран правильно и никаких нареканий, чего я очень боялась, не было). На мой вопрос, когда же примерно можно ждать суда, секретарь задумчиво ответила, что через месяц-полтора. Выйдя из здания суда, я трясущимися руками набрала номер Ларисы Алексеевны из опеки и рассказала ей о результатах:

— Месяц-полтора? Не волнуйтесь, я сама этот вопрос решу.

Забегая вперёд, скажу: и решила! В четверг, когда я была на работе, она позвонила мне и сообщила, что суд назначен на ближайший вторник. То есть сына нашего мы впервые увидели в воскресенье, во вторник подали документы в суд, а ровно через неделю уже состоялось заседание!

В среду мы целый день по очереди были у сына: с утра муж, потом, когда он должен был ехать на работу, смогла вырваться я. Когда я шла по лестнице в отделение строгая медсестра поинтересовалась:

— А куда это вы, девушка, в неприёмные часы?

Не успела я раскрыть рта, как другая медсестра, из того отделения, где лежал наш сын, заулыбалась мне и ответила:

— Тихо-тихо! Не шуми, это мама к нашему отказничку! – после этого широко и радостно улыбались уже все, а я с трудом сдерживала слёзы: мама, я – мама! В спину мне медсёстры зашептали:

— Да ты что? Неужели берут? Точно?! Вот такого и берут?!

А «наша» медсестра, как мне показалось, гордо ответила:

— Берут. Уже документы подали.

В четверг, как я уже упоминала, мы узнали, что во вторник решится наша судьба. И все эти дни, вплоть до вечера вторника, было невероятно страшно было невероятно: мы боялись, что родители нашего малыша одумаются и заберут его (хотя, конечно, как нормальные люди мы понимали, что это, возможно, было бы огромным счастьем для них и малыша, но только не для нас), боялись, что судью не устроят наши документы и сына не отдадут нам, боялись… Да много чего ещё боялись!

Суд

Все выходные мы провели в закупках и обустройстве комнаты для сына. Во вторник утром, накупив подарков врачам, медсёстрам, представителям опеки (сразу оговорюсь, всё дарили после суда, а не до, ну, не могли мы не отблагодарить людей, которые были к нам так добры) взволнованные донельзя, поехали в суд. Перед заседанием заскочили к нашему сыну, он сладко спал и улыбался во сне. Валентина Павловна радостно зашептала: «Он с четверга улыбаться начал, как будто чувствует, что теперь не один!»

Наша помощница и заступница Лариса Алексеевна, инспектор из опеки, поехала с нами в суд. Это притом, что накануне она загрипповала и могла бы смело не выходить на работу. Но вышла, не оставила нас (даром, что с температурой под сорок!). Суд прошёл на удивление легко и быстро. Хотя был момент, заставивший нас замереть и поволноваться: оказалось, что на медицинских справках не хватает одной фразы, без которой они считаются неправильно оформленными. Судья и Лариса Алексеевна уединились в соседнем кабинете, о чём они говорили – не знаю, но через пять минут судья вышла и спросила, сможем ли мы подвезти эти справки, только уже в дополненном виде, к пятнице. Мы могли! В тот момент мы пообещали бы построить дорогу Москва-Владивосток и, что самое интересное, построили бы её, лишь бы нам отдали нашего сына!

Нелегко было, когда нам предоставили слово. Нелегко, потому что совершенно непонятно - а что говорить? Что мы уже своей жизни не представляем без нашего малыша? Что мы будем его очень-очень любить? Первой начала я. Не потому, что знала, что сказать, а потому, что предполагалось, что в силу профессии у меня лучше подвешен язык. Я смогла сказать только то, что мы с мужем очень любим друг друга и очень хотим детей. Что этот маленький мальчик нужен нам, а мы нужны ему. Что нам всё равно, что он слабенький и болезненный.

Судья спросила, не будут ли возможные болезни, которыми нас пугала доктор, впоследствии причиной для того, чтобы мы вернули малыша. Муж удивлённо посмотрел на неё и ответил:

— А как можно вернуть своего ребёнка?

После этого представитель опеки и прокурор сказали, что они не возражают против усыновления. Так наш сын стал нашим ещё и по решению суда.

Что нас ещё поразило? Да то, что в этом маленьком подмосковном городке работают люди, которые действительно хотят помочь и детям, ждущим своих родителей, и родителям, ищущим своих детей. Ещё раз повторюсь, что с того момента, когда мы впервые увидели нашего сына и до того вечера, когда мы привезли его домой, прошло девять дней, причём три из этих девяти дней были выходными. Суд могли бы назначить через месяц или даже больше, но назначили очень скоро. Инспектор могла болеть себе спокойно и не ехать с нами в суд. И тогда судья могла бы «завернуть» наши неправильно оформленные медицинские справки. Хорошие, добрые, неравнодушные люди и Божья помощь - вот секрет нашего счастья.

И ещё. По закону после заседания мы должны были ждать ещё десять рабочих дней, чтобы получить решение суда на руки и уже с ним забрать нашего сына из больницы. Но нам разрешили увезти его домой в тот же вечер! Чудо? Конечно, чудо!

Домой

Мы отвезли несчастную больную Ларису Алексеевну домой. А после этого поехали, нет, полетели, в больницу. У ворот нас уже ждали наши родители, взволнованные, испуганные, с цветами.

Нашего сына одели, дали нам последние инструкции и высыпали провожать на крыльцо почти всем отделением. Валентина Павловна плакала. Моя сестра перевесилась через моё плечо и нахально попросила:

— Дайте мне носик моего племянника посмотреть! Ой, какой хорошенький носик! Оль, ты снимать совершенно не умеешь. Это ж надо так фотографировать, чтобы такой сладенький носик выглядел на фотографиях настоящим носярой!

Все засмеялись.

Уже наступили сумерки, было холодно. Но медсёстры в лёгких халатиках стояли на крыльце, пока мы не вышли за ворота, и махали нам руками.

И мы поехали домой.

Часть 3. После.

С тех пор прошло полтора года. Очень счастливых, хотя и непростых.

Сразу скажу: было нелегко. У меня была пресловутая адаптация. А наш необыкновенный, добрый, самый лучший муж и папа на свете сразу и безоговорочно полюбил нашего сына. Я оказалась более слабым или просто менее хорошим человеком.

Андрюша, а назвали мы его именно так, был очень маленьким и очень слабеньким. Он плохо ел (да и сейчас тот ещё едок), до пяти месяцев мучился животиком и целыми днями обитал у меня на руках, потому что так ему было легче переносить колики. Но не это было сложно. Мне долгое время казалось, что я не люблю его или, по крайней мере, люблю не так сильно, как любят родные мамы. Нет, он мне очень нравился, казался самым красивым, самым очаровательным и умненьким! Но мужа я любила явно сильнее. Если здесь вообще, конечно, уместно подобное сравнение. Мне мнилось, что я плохо понимаю своего малыша, что роди я его сама, я бы всегда знала, почему он плачет. Я страшно переживала, что наш мальчик лишён грудного вскармливания. Во время визитов в поликлинику я украдкой смотрела на других мамочек с детьми, и мне казалось, что вот у них-то полное взаимопонимание с малышами, вот они-то по-настоящему любят своих деток! Муж терпеливо слушал мои страдания и убеждал, что я отлично понимаю сына, что он уже очень привязался ко мне, что лишь со мной он такой спокойный и довольный. Я верила и не верила. Что поделаешь? Адаптация.

А потом я поделилась своими сомнениями с крёстной мамой Андрюшеньки и женой крёстного папы. Они обе, опытные мамы, верные подруги и помощницы, отругали меня, посмеялись и сказали, что у них после родов были точно такие же сомнения, и что своих детей они тоже полюбили не сразу и не сразу привыкли к ним, и что я обязательно буду хорошей мамой. Вернее, я уже и есть хорошая мама.

Прошло какое-то время. Однажды, разговаривая с сыном, я заметила, что у него как-то странно подёргивается уголок ротика. Я побежала к мужу и гостившей у нас тогда свекрови:

— По-моему, Андрюша скоро осознанно улыбнётся!

Свекровь засомневалась. А на следующий день сынок радостно и широко улыбнулся нам всем. Муж шепнул:

— Ну, и кто здесь его не понимает?

Потихоньку мы справились и с другими проблемами. Почти все обещанные болячки обошли нас стороной или оказались вполне перебарываемыми. Так, мы избавились от кривошеи при помощи массажа и регулярной смены положения в кроватке (клали по-разному по отношению к окну, чтобы сынок видел свет то с одной, то с другой стороны от себя). От тонуса тоже хорошо помогал массаж. Да и всё остальное оказалось не таким уж и страшным.

Да, в Андрюшиной карте до сих пор пишут грозные слова «поражение центральной нервной системы». Да, Андрюша некрупный, худенький. Но он замечательно развивается, делает всё то, что должен делать в своём возрасте и даже больше. Он невероятно общительный, улыбчивый, с удовольствием идет на контакт. Очень любит обниматься - переобнимал в парке, где мы гуляем, всех симпатичных ему малышей и их мам. Он уже вовсю болтает, пока не очень внятно, но мы его понимаем. А как настойчиво он осваивает звук «Р»! Любимые кричалки Андрюши: «кар-карр», «кря-кря» и почему-то «иго-го». Он таскает по всей квартире любимые книжки, суёт их нам в руки и требует: «Ти-тай!» При этом ему абсолютно всё равно, чем мы заняты в это время: моем ли посуду, готовим ли еду или чистим зубы.

За полтора года (спасибо Господу и Пресвятой Богородице) наш «болезненный» мальчик температурил и страдал от сопелек один раз, да и то всё прошло за три дня. И это притом, что на следующий день после того, как Андрюшу привезли домой, мы с мужем оба сильно заболели (видимо, заразились от Ларисы Алексеевны) и две недели ухаживали за сыном, шатаясь от высокой температуры, для надёжности нацепив по три повязки и стараясь дышать через раз.

Андрюшу мы, конечно же, окрестили вскоре после того, как забрали его из больницы. Стараемся почаще носить к Причастию (получается почти еженедельно). Он очень любит бывать в храме и с удовольствием слушает колокольный звон, а потом распевает на всю улицу: «Динь-динь! Диииинь! Динннь!» Дома я с умилением и слезами смотрю, как наш крохотный сыночек нежно-нежно целует иконы и свой крестик. В такие минуты моё сердце становится каким-то нереально огромным от любви. Да-да! Я его очень люблю. А гадкая адаптация закончилась и ничем не напоминает о себе. Я очень люблю своих мальчишек: и мужа, и сына. И меня постоянно переполняет чувство невероятной благодарности к Господу за всё - за непростые годы до Андрюши, за него, за то, что я жена такого мужа. За то, что мы православные. Слава Богу за всё.

Вместо послесловия

Мы подружились с Ларисой Алексеевной и представителями своей опеки, которые вначале отнеслись к нам сухо и отстранённо. Это замечательные люди, которые теперь встречают нас, когда мы приходим по каким-то делам, как родных. В нашей опеке моему мужу вообще как-то сказали:

— Мы так полюбили вашу семью! Вашему сыну так повезло!

А мы считаем, что повезло нам - с Андрюшей и с людьми, которые нам помогают.

Прошу прощения, но я изменила имена людей, которые встретились нам на нашем пути к счастью. Потому что это скромные православные люди, не желающие никакой славы. Потому что они, наверное, помогая нам, не всё делали в рамках инструкций, правил и предписаний. По этой же причине я не называю город, в котором работают неравнодушные люди.

Я очень надеюсь, что наша история поддержит тех, кто стоит в начале своего пути к счастью. Дай Бог, чтобы у вас всё получилось. Наш малыш был далеко не самым сложным и проблемным, и ещё он был совсем маленьким. Поэтому нам было не так сложно, хотя и страшно. А ведь во многих семьях растут усыновлённые детки с серьёзными заболеваниями, и родители, честь им и хвала, совершают каждодневные подвиги, не видные никому. И есть семьи, готовые взять деток постарше, за худенькими плечиками которых, уже есть такой опыт, который и нас, взрослых, пригнул бы к земле. А родители берут этих деток и помогают им всеми силами. Перед такими людьми я просто преклоняюсь и испытываю по отношению к ним огромное чувство признательности – так важно осознавать, что живут среди нас настоящие подвижники, даже просто мысль о таких людях помогает мне жить, справляться с нашими проблемами и бороться с искушениями.

Мы прекрасно понимаем, что мы ещё только в самом начале долгого пути. Мы не знаем, что и как будет дальше. Но с нами наша вера и наш сын. Будем справляться с проблемами по мере их поступления и с Божией помощью, конечно.

Родителям нашего сына мы очень благодарны. Правда-правда, не лукавлю ничуть. Мне страшно подумать, что его могло бы не быть на свете, если бы мама сделала аборт. Я покрываюсь липким трусливым потом, когда понимаю, что она могла бы выбросить его, такого слабенького, в мусоропровод или оставить на улице в мороз, и тогда он бы не выжил… Да много ещё, что могла… А она выносила, как сумела, приехала, пусть и пьяная, рожать в роддом, не выкинула, а отдала. Так получилось, что отдала нам. Мне её безумно жаль, ведь рядом с ней мог бы расти такой замечательный, солнечный мальчик. Но он рядом с нами, а она без него. Помоги ей, Господи!

Я всегда знала, что в семье не может быть одного ребенка. Знала, и все. А жизнь помогла мне утвердиться в этом мнении. Моя дочь в 4 года перенесла рак, и хотя мы его победили, я только укрепилась во мнении, что детей в семье должно быть много. Нет, не на замену, а чтобы не сойти с ума и продолжать жить ради кого-то.

Важный звонок

Это давняя история. Я жила одна с дочкой и мечтала усыновить маленького человека, но как-то все время находились другие важные дела. И тут поздней осенью позвонила близкая подруга и сказала, что я могу ее поздравить: у нее теперь два ребенка, второй - это сын. Зовут Тимур и ему 6 месяцев. Если бы я вчера не видела Ольгу в кофейне, то подумала бы, что сошла с ума. И тут меня осенило: она сделала это! Почему она смогла, а я до сих пор нет, когда будет «тот день»? Я тут же погуглила телефоны органов опеки по району, и организация оказалась в трех шагах от моего дома. Чем не знак судьбы? Уже на следующий день я была на приеме, и самым сложным оказалось ответить на вопрос: «А почему вы хотите взять ребенка?». Если бы я только знала, сколько раз мне будут задавать этот вопрос разные люди. Теперь я знаю ответ: я хотела себе и кому-то еще сделать хорошо.

Так много бумаг…

Да, бумаг оформлять, действительно нужно много, но не верьте тому, кто говорит, что это очень сложно. Да, бывают неадекватные сотрудники опеки, но нам такие люди встречаются на каждом шагу. Итак, схема: сначала нужно сделать запрос в специальные органы о судимости - справка делается около месяца (говорят, что сейчас этот процесс упростили), и идете на занятия в школу приемных родителей (ШПР) - она есть в каждом районе, и занятия там бесплатны. Параллельно ходите в поликлинику и по диспансерам, сдаете анализы - вам выдадут специальную бумажку - «бегунок». На все это уходит от силы месяц, поверьте.

Одиноким детей не дают

Это откровенная ложь. Зачем ее распространяют - не знаю. Еще как дают! У меня даже собственности не было: я жила в квартире, но прописана была не там и судилась с жилищником о документе, - я хотела иметь свидетельство о собственности на жилье. Я очень боялась, что из-за этого мне не дадут малыша. А в квартире, в которой я жила, происходил социальный ремонт, и накануне визита комиссии из органов опеки и органов Роспотребнадзора , которая должна была проверить, где и как ребенок будет жить, у меня на кухне слетела вся плитка. Выглядело это ужасно, я выдала разруху за ремонт. И подписав все документы о здоровье у главврача, отдав справку о несудимости и жилусловиях, стала ждать заключения. Заключения о том, что я могу быть опекуном. Ах, да, к этим документам прилагалось заявление моей 14-летней дочери, что она не против, что я хочу взять ребенка. Больше об этой моей авантюре никто не знал.

Не надо искать, он сам придет

Я сразу же позвонила в дом ребенка, как сейчас помню, это было 30 декабря, и мне сказали, что нет, никто не взял этого мальчика. Я тут же отправила им по факсу заключение о том, что могу быть родителем, и 2 января стояла с пакетом памперсов под дверями дома ребенка (как я туда добиралась, вам лучше не знать). В 8 утра меня встретила социальный работник и начала зачитывать медицинскую карту Максюши, чем еще, кроме сердца, болен или возможно болен мой будущий сын. У него было подозрение на туберкулез (мама кормила его в роддоме, хотя у нее была открытая форма этого заболевания) и грыжа пахово-мошоночная. И в свои 1 год 6 месяцев он, естественно, не говорил ни слова и, как мне сказали даже не гулил. В общем, отставал в психическом развитии. С каждым их словом мне казалось, что я умираю… А пути обратно нет. Как я могу развернуться и уйти? И тут на лестнице раздались шаги, социальный работник привела мне мальчика. На нем был очень милый костюмчик и шапка с бунбоном больше его головы. Максим сразу протянул мне ручонку, теплую, влажную. Мне разрешили взять его на руки и тут же спросили: ну что, мамочка, берете?.. Прозвучало как на базаре, словно картошку выбираю. Малыш все это время радостно прыгал у меня на коленях. Я посмотрела в его глазищи и спросила: «Ну, что, Макс, поедешь в Москву, жить с нами?», не ожидая, конечно, ответа. Малыш замер, пристально посмотрел мне в глаза и совершенно четко сказал: «Да! Да-да-да!».. И эти люди мне говорили, что он даже не гулит! Я подписала все бумаги не раздумывая. И понимая, что Нового года малышу дома не видать, молила их об одном: закончить оформление побыстрее, чтоб Максимка мог встретить дома Рождество.

Рождественское чудо

Я каждый день звонила в дом малютки и департамент образования города, но меня просили подождать. 6 января утром я проснулась с чувством, что хватит звонить, набрала подругу, взяла дочь, детские вещи, и мы поехали на машине за моим сыном. Безумный страх, что его заберет кто-то кроме меня, сводил с ума. Подруга-доктор цинично успокаивала: кому он нужен, с тремя пороками сердца, туберкулезом и грыжей и исковерканной грудной клеткой? Только тебе. От этого становилось легче. Мы приехали к закрытым дверям департамента… Но тут кто-то вышел из припаркованной машины, и это оказалась та самая злая тетя, которая отдавала сына, как картошку. «Не выдержали-таки. Ну Бог с вами, сегодня Рождество. Берите документы и за ним в дом малютки, я позвоню, не забудьте в понедельник отдать папку с делом органам опеки в Москве. Хотя это и не по правилам…»

Я сняла с него, с моего малыша (он не выглядел на полуторогодовалого, от силы 9 месяцев, только-только начал шатко ходить), детдомовские вещи в одно мгновение, нарядив во все новое и то, что дали друзья, и вынесла на улицу. Помню, как сын прижался ко мне и зажмурился от яркости снега. По дороге нас остановил патруль: впопыхах мы забыли про кресло, да и не факт, что Макс сидел бы в нем. Всю дорогу он проехал у меня на руках, и только подъезжая к Москве, я положила его на плед на сиденье, и он, закрыв глаза, стал отчаянно укачивать себя головой. Так, как убаюкивают себя все детишки в детдоме. Я аккуратно обхватила его голову руками, и он постепенно затих. А ровно в полночь мы остановились у подъезда моего дома. Максим так и не проснулся до утра и спал улыбаясь, как будто знал, что произошло чудо и теперь у него большая семья: мама, сестра, бабушка, прабабушка и прадедушка… А через полгода у нас появился еще и папа. Вот такие чудеса.

P. S. Прошло много лет, сын учится в третьем классе, он знает, что он приемный, но рад, что мы его нашли и так любим.

Интересно, подумал я, неужели эта женщина и вправду думает, что можно выбрать ребенка по одной ч/б фотографии в федеральном банке данных? В любом случае, никаких формальных причин для отказа у чиновницы не было, и вскоре мы получили искомую бумагу, где было ясно написано, что мы можем посещать выбранного ребенка. Двери больницы для нас теперь открылись вполне официально.

Завотделением в больнице очень обрадовалась, что у нас все устроилось и побежала за документами. Мы здесь были уже несколько раз совершенно неофициально, общались с малышом, говорили о его здоровье с врачом. Могу сказать, что счастливы те дети, которые лежат в таких местах, где врачи все понимают.

Без мамы

Бокс на 5 коек. В каждой лежит по одному оставленному ребенку. Вот Витя, у него очень неприятный диагноз, потому от него и отказались уже три года как. Но поскольку от этой болезни задерживается развитие тела, ростом и видом он, как полуторагодовалый младенец. Малюсенькие ручки, как у новорожденного, малюсенький носик. Зато глаза такие, что долго не посмотришь, он точно все понимает, все, кроме одного, самого главного. Когда в присутствии обычных детей начинаешь играть с кем-то другим, то ребенок, как правило, начинает плакать и проситься чтобы с ним тоже играли. Витя не просит и не плачет, он смеется, когда смеются другие дети от ласки взрослых - ему хорошо, когда другому хорошо. Странно.

У Миши на личике и шее проступают ярко-голубые вены. Он все время держится руками за голову и крутится на кроватке. У него очень сильно болит голова. Очень сильно и всегда. И дело не в том, что у него врожденный порок ЦНС и не в том, что он скоре всего скоро умрет; нет. Таких детей, к сожалению, немало, но у каждого из них есть мама, которая будет держать своего ребенка за руку до последней минуты его маленькой жизни. Мише, сами понимаете, держать тоненькую ручку некому.

А Надька - маленькое улыбчивое чудо. Она абсолютно здорова и ей всего восемь месяцев. Ее нашли в магазине в люльке со всем необходимым. Родители оказались не извергами, а обычными мерзавцами. Хотя написать как ее звали никто не удосужился. И только когда маму нашла милиция, оказалось, что ее звали не Надя, а Лена. Еще одна девчонка была в этой палате, но ее забрала мать. Только неясно - надолго ли. Мамаше 19 лет, что удивительно - не сделала аборт, не отказалась после родов, еще и грудью кормит. Да вот незадача, 19-летней мамане хочется еще гулять, она с теткой и оставляла ребенка по ночам. А без матери та - кричать. Ну и нашлась соседка с гражданской позицией, а милиции-то особого дела нет до подробностей - забрали в больницу, потом и родительских прав еще лишат.

За одного битого двух небитых дают

Когда мы решили усыновить ребенка, я не мог отделаться от тщеславной мысли - если и всех детей спасти не удастся, то хотя бы будет «минус один» (или «плюс один», с какой стороны смотреть). Но моя уверенность развеялась очень быстро, буквально когды мы в первый раз пришли в больницу и, взяв нашего ребенка, ушли с ним в игровую. Пока мы там налаживали контакт, в бокс принесли еще двоих «новеньких» младенцев. Так что сделать объективно хороший поступок не получилось: скорость пополнения такова, что новые дети поступают сразу же, как только освобождается место.

К счастью, я не могу сказать, что у детишек нет ничего, старые игрушки, рваные ползунки и марля вместо памперса. Нет, у них отличная игровая с большим количеством хороших иностранных игрушек, у них достаточно памперсов и одноразовых простынок, их вполне сносно кормят. Все это правда не благодаря соответствующим органам власти, а вопреки им, поскольку никто не имеет права знать, что здесь в инфекционной больнице годами лежат здоровые дети. Буквально все, что возможно, для детей делают люди, объединенные одним сайтом в интернете, благодаря им практически во всех детских больницах Москвы и области есть волонтеры, которые находят деньги, лекарства, подгузники, игрушки. Навещают детей, делают им независимые обследования, чтобы снять подозрение в наличии спида или сифилиса.

Это один из парадоксов. С одной стороны, детдома переполнены, уже переполнены и больницы, а людям, которые решили усыновить ребенка официально, нельзя посмотреть нормальные, новые фотографии детей. В той структуре, которая уполономочена представлять информацию о детях, - Федеральном банке данных - получить исчерпывающую информацию о детях, о том, как они выглядят, невозможно. Разумеется, сначала нужно пройти долгую и, кстати, совершенно необходимую процедуру сбора документов и справок, потом встать на учет в органе опеки, а вот потом, что самое удивительное, тебе покажут одну черно-белую фотографию 3-4-годовой давности, а сверху все это "зальют" информацией о том, что у этого ребенка спид, или сифилис, или синдром дауна. Не нравится? Давайте искать другого, заполните в анкете графы про цвет волос, глаз, про пол и рост, привычки и т.д. И вам подберут. Сами хотите найти себе единственного ребенка? Нельзя, закон не позволяет. То есть в дом ребенка прийти, разумеется, можно. Но кроме домов ребенка дети в большом количестве лежат в обыкновенных детских больницах. И не потому что они больны, а потому что места в детдомах уже давно не хватает. И вот про них ничего нельзя говорить. Их как бы нет, или есть, но больны тем же мнимым сифилисом. Конечно, есть места, где директоры делают все, чтобы детей забирали - найдите в Яндексе «дом ребенка №7» или «Яранский детский дом», но таких заведений, к сожалению, очень мало.

Сама процедура усыновления совсем не сложна, занимает от силы два месяца, и в интернете есть масса необходимой информации. Сначала проходит сбор документов, потом подача их в суд, слушание дела и через 10 дней ребенок ваш. Многие откровенно не понимают, зачем усыновлять ребенка, если можно родить своего. Что-то доказывать бессмысленно, это не есть некая обязательная социальная нагрузка, каждому свое. Зато можно рассказать о том, как рождается, буквально рождается человек не через утробу матери, а через ласку и любовь. Марк, как и все лежащие там дети, был похож на чурбачок. Такой деревянный чурбачок с двумя ручками. Вы бы смогли пролежать больше года в кроватке, не зная что такое сидеть на закорках у отца или спать под боком у мамы? А вот они могут. Они не знают как это - ползать по квартире, оставляя за собой лужи, как это - купаться в ванной с ромашкой, как это - есть бабушкин суп с повышенным содержанием мяса на кубический сантиметр тарелки. Дело даже не в том, что у него никогда не было всего этого, а в том, что он не знает в принципе, что так может быть. И вот этот чурбачок, который никогда не улыбается, поскольку просто нечему, боится буквально всего, оказывается первый раз на руках. Откуда столько силы появляется, просто диву даешься. Он вцепляется в тебя мертвой хваткой. В этом отношении нашему сыну повезло особенно, хотя таких ситуций много - его до нас хотели усыновить двое американцев и одна наша девушка. И в каждого из них - это точно - он вцеплялся мертвой хваткой, поскольку, видимо, чувствовал, что если не сейчас, то никогда. И вот, он дома, на руках, с которых ну ни за что не хочет сходить. И происходит удивительное: через какое-то время он начинает смеяться просто так, не от того, что его мутузишь и подкидываешь, а просто ползет и смеется во весь его небольшой пока рот. Потом, постепенно, он начинает нормально реагировать на купание, вкусную еду и старшего брата.

Наследственность

Мы, разумеется, не знаем, что будет дальше, как на моем младшем сыне скажется его дурная наследственность, но мы очень уповаем на милость Божию, на то, что Господь как-то устроит все благополучно. Мне кажется, что это как раз тот случай, когда можно и нужно полагаться целиком на милость Божию, поскольку ясно, что сами мы ничего кроме массажа, бассейна, и, скорее всего, не очень удачных попыток воспитания дать ребенку не сможем. Как, впрочем, мы не знаем, все ли будет хорошо и с нашим старшим, какие пути в жизни выберет он. Так что опасений за гены у нас нет.

Вместо заключения

Этот текст я начал писать в самом начале процесса усыновления, заканчиваю писать под дружный братский крик двух моих детей. За это время мне тысячу раз задавали вопрос «зачем» - в медучреждениях, где мы брали справки, на суде, который решал, собственно, разрешить ли нам усыновление, просто друзья и знакомые, в глазах которых первая реакция читалась совершенно четко: «бедные, они, наверное, больше не могут иметь детей». Отвечали мы на этот вопрос по-разному, ориентируясь на ситуацию и собеседника, но если честно, то я попросту не знаю. То есть правильных ответов можно придумать несколько, но на самом деле сформулировать некий конечный, точный ответ, который бы еще и отзывался внутри, не получается. Не знаю и на рациональном уровне вряд ли смогу объяснить. Никакой сложности с собственным тщеславием нет, поскольку это только снаружи такой героический поступок, а изнутри ничего особенного, у нас просто стало два ребенка, два отличных мужичка теперь встречают меня дома по вечерам.

Анна Крючкова

Светлана и Игорь усыновили Любу. Но скоро Светлана с ужасом поняла, что годовалая малышка вызывает у нее отвращение. Месяцы шока: самокопание, страх, выгорание и потеря беременности. Белорусские семьи, которые усыновляют детей, знают про «кризис адаптации». Но не знают, почему он происходит, как с ним справляться, к кому идти с этой проблемой. Часто им неотложно нужна помощь психологов, общение с другими такими семьями - чтобы жизнь не превратилась в кошмар.

Светлана и Игорь 17 лет в браке. Она - переводчик, он - компьютерщик. Живут в Минске в обычном «спальнике». Воспитывают четырех детей: двух мальчишек и двух девчонок. Любе - почти восемь лет. Светлана и Игорь усыновили Любу, когда ей было 11 месяцев. Они взяли малышку в свой дом. И скоро испугались собственных чувств.

«Я считала себя извергом»

У меня уже было два сына. И я очень хотела дочь, - рассказывает Светлана. - Тогда мне казалось, что нет критической разницы между «родить свою» или «усыновить чужую» малышку. Подумала: есть девочки, у которых нет родителей, а у меня есть желание взять. Логично. Хорошо. Правильно.

Младшему сыну был годик, и я так была счастлива в этом материнстве! Во мне было столько сил, что, казалось, могу вырастить пятерых детей одновременно. Муж более реалистично оценивал себя и сразу сказал, что ему будет тяжело с чужим ребенком. Я уговорила. Решающий довод - социальная ответственность. «Кто, если не мы?» В принципе так и есть: мы не можем жить в счастливом вакууме по одну сторону забора, а те дети - по другую, в своем «лепрозории». Если существуют сироты, значит, какая-то вина в этом лежит на всех нас.

Я узнала о Любе от волонтеров, которые посещали один из детских домов. Уточнили информацию у администрации - и поехали знакомиться.

Я увидела пухленькую, кудрявую, глазастенькую симпатичную малышку. Следующие полтора месяца приезжали в детдом, гуляли с Любой, привозили игрушки. Привыкали друг к другу спокойно: с моей стороны не было ни излишней щемящей нежности, ни отторжения.

«Голод» такой, что они съедают тебя целиком. А родители - не бездонные

Но когда забрали Любу домой, произошло неожиданное - в первый же день мне стало невыносимо тяжело. Появилось сильнейшее отвращение к ребенку. Я лежала ночью и думала: «Боже, что я наделала!»

И так было не одну ночь. Это растянулось на пару лет!

На курсах усыновителей нам говорили про период адаптации, но я не ожидала, что он может быть таким долгим. Нам рассказывали про возможные деструктивные реакции ребенка, но меня смущала моя реакция: я просто возненавидела свою удочеренную малышку! Вот она морщит носик, а мне кажется, что ничего противнее я в жизни не видела. Мне было отвратительно наблюдать, как она ест, пьет. У Любы совершенно не были развиты вкусовые рецепторы - она глотала все подряд. Домашние дети, как правило, придирчивы в еде, подолгу пробуют предложенное блюдо на вкус, воротят нос, если что не так. А Люба могла горчицу съесть и не поморщиться.

У нее была однотипная реакция на всё - в основном, крик. Однообразная мимика, часто она будто впадала в ступор - остекленелые глаза, открытый рот. Я не могла ее фотографировать, удаляла снимки, потому что они казались мне ужасными… В общем, я не представляла, что к детям можно испытывать такую агрессию, ненависть и раздражение.

Я чувствовала себя извергом, неспособным полюбить бедного ребенка. И это было страшно. Окружающим же не скажешь: «Она меня бесит». Это же сразу подвергнут осуждению: «Усыновила - так люби, какие проблемы? А если ты плохо относишься к сироте - то последний нелюдь». И ты так про себя и думаешь. И еще переживаешь, что хуже всего в этой ситуации приемному малышу».

«Муж сказал: мы совершили ошибку»

От своих мальчишек я получала эмоциональный заряд в виде улыбашек, благодарности, а от Любы не было никакого заряда, - говорит Светлана. - Только минус. Она только забирала. И это понятно: у брошенных детей, действительно, эмоциональная дыра. «Голод» такой, что они просто съедают тебя целиком, и все равно остаются эмоционально голодными. А родители - не бездонные.

Вместо того, чтобы принять ситуацию и спокойно заботиться, такие родители начинают стараться сильнее любить, сильнее вкладываться в это обделенное дитё. И в конце концов от них ничего не остается. Это классическое выгорание. У меня оно и случилось.

Я была как тот человек, что катит камень на гору и думает, что вот-вот всё будет хорошо, а камень срывается, катится вниз и давит тебя. У меня хорошая память. Но те два года адаптации выпали у меня из головы: я не помню, во что одевалась, как питалась, спала ли с Любой или отдельно. Помню только тяжесть. Мне казалось, будто я в колодце и вижу жалкий клочок неба над головой - такое было суженное, измененное сознание. И эмоциональное истощение. У меня иссякла вся жалость и эмпатия к кому бы то ни было. Наверное, включился режим самосохранения.

В этот сложный период я снова забеременела, что еще больше усложнило эмоциональный фон. Муж в один момент не выдержал и сказал: «Мы совершили ошибку, нужно это исправлять и отдать Любу назад». Наверное, он так не думал, и это было сказано в минуту слабости. Но минута слабости тогда наступила у всех.

Я не знала, что делать. С одной стороны, не представляла, как можно будет спокойно жить дальше, отдав ребенка обратно в детдом. Для меня это сродни аборту. Пригласили человека в свою жизнь и вдруг выдворяем. С другой стороны - не видела выхода из ситуации без поддержки мужа. Тупик.

Как моя Люба могла выражать разные эмоции, если она не видела их в первый год своей жизни?

Как вышли? Только с помощью специалиста. Практически сразу я стала звонить психологу Центра усыновления Ольге Головневой, которая преподавала нам на подготовительных курсах и советовала при любых проблемах обращаться за помощью. Ездили к ней вместе с мужем на консультации, звонили. Она приезжала к нам домой для поддержки. Потом я стала говорить с другими усыновителями. И выяснила, что моя реакция не уникальна. Семья - единый организм. И поэтому усыновление ребенка можно сравнить с пересадкой органа. Он может почти сразу замечательно прижиться, а бывает, приживание проходит плохо. И это не значит, что родители ужасные. Такова данность.

Спасло, наверное, и то, что мы с мужем не боялись признаваться в своих «странных» чувствах друг перед другом. Мы вели бесконечные разговоры о том, сколько же можно терпеть эту ситуацию. До этого мы с супругом верили, что в жизни всё зависит от нас. Оказалось, что нет. И это нас успокоило. Мы решили - будь как будет, пойдем не по нашему сценарию. Нельзя ожидать от этих деток такого же поведения, как от родных новорожденных. Никто не виноват. Нужно просто принять это.

Из-за стресса Светлана потеряла свою беременность. Но это не озлобило семью, а сплотило:

Горе тоже объединяет, - говорит она.

«Мы не супергерои»

До того, как Люба попала в семью, она провела несколько месяцев в детдоме. А в детдом ее привезли из больницы, где лечили два месяца. А в больницу она попала от пьяных родителей, которые ее ни разу не навестили.

Усыновленные дети - особенные, - подчеркивает Светлана. - И дело здесь не в неблагополучном наследии, а в глубинной травме, переломе, который происходит в детях, оторванных от биологических родителей. Это сродни лишению права на жизнь, потому что человеческие детеныши не могут жить без опеки взрослых. Эта травма может проявляться на протяжении всей жизни, вызывать сложности в построении отношений с миром. Когда это понимаешь, все «странности» в поведении приемного ребенка становятся объяснимы. Как моя Люба могла выражать разные эмоции, если она не видела их в первый год своей жизни? Она видела рядом с собой только точно таких же сирот, кричащих или безучастных, и копировала их поведение. Первые годы она прятала еду, и мы выгребали кучу огрызков, сушек, конфет из-под шкафов и кроватей. Это все та же травма, страх лишиться базовых потребностей.

Говорят, что на один год жизни ребенка в детдоме нужно три года в семье, чтобы выровнять его со сверстниками. Я это сейчас хорошо понимаю.

Но вот общество - не всегда. Даже близкие люди.

Бывает, что бабушки с дедушками не принимают приемного ребенка. Говорят, например: «Вы мне на каникулы родных внуков привозите, а этого не нужно». В моей семье такого, к счастью, не было, хотя привыкание родных тоже не было гладким. Как-то я встретила в театре мамину сотрудницу, которая в первый раз увидела Любу. Потом я узнала, что мама на ее вопрос, кто эта девочка, сказала: «Знакомая». Меня, конечно, это очень задело, будто моей дочери стесняются. Но всё обошлось без ссор, я просто проговорила и объяснила свои чувства маме.

Я понимаю, насколько сироты неадекватно себя ведут с точки зрения взрослого, который привык к домашним детям. Это реально зрелище не для слабонервных. Когда ребенок, например, размазывает по кровати вокруг себя какашки и орет, мало кто проникнется сочувствием - такого люди в семьях никогда не видели. Поэтому приемным родителям нужно быть готовыми постоянно защищать ребенка и объяснять его поведение окружающим.

И это счастливая семья. Семья без тайн

Общество мало понимает, каково это - быть усыновителями. Как бы новые родители ни любили приемного, первичная травма может всплыть наружу. Отсюда - деструктивное поведение и болезни.

У усыновленных детей есть проблемы с концентрацией внимания, перепадами настроения, они требуют постоянного поощрения, похвалы. Многие из них склонны к травматизму, потому что плохо чувствуют свое тело и ходят в постоянных синяках. А соседи думают, что за ними не смотрят или бьют. У некоторых детей нет чувства самосохранения: они любят рискованные игры, прыгают с крыш, кидаются под машины.

Кто виноват? Для общества - родители! Недавно в прессе описывался случай, когда усыновленный мальчик попал в больницу с черепно-мозговой травмой, упал с качелей. Никакого криминала. Какая-то женщина сфотографировала его в больнице, написала, что к нему никто не приезжает. А родители действительно нечасто ездили, так как жили где-то в деревне, хозяйство не на кого было оставить. Всплыл как-то факт усыновления. И общество осудило: «им свиньи дороже ребенка», «да лучше мы его усыновим» и прочее. В результате усыновители от ребенка отказались. Я уверена: не потому, что не любили, просто их так заклевали, что они решили, будто реально не достойны воспитывать.

Чувство вины может захлестывать. Если проблемы родных детей оцениваешь спокойно, то в отношении усыновленного всегда думаешь: ты что-то не додал, «недореабилитировал». Ожидания от приемных родителей завышенные. Но мы не супергерои.

Девять месяцев назад у Светланы родилась еще одна дочь. Теперь в семье четверо детей. И это счастливая семья. Семья без тайн. Друзья знают, что Люба не родной ребенок. Сама Люба знает:

Мы это не скрываем. Я объясняла дочери, что она родилась не в моем животе, что попала в больницу и детдом, где мы ее разыскали. Если она со временем захочет найти своих биологических родителей, я дам ей всю информацию. Нас так настраивали на курсах: тайна усыновления может быть для окружающих, но сам ребенок должен знать про себя всё. Это созвучно и моим убеждениям. У нас есть видео, как мы забираем Любу из детдома. И это одно из любимых видео всех моих детей.

Как вы можете помочь семьям-усыновителям

В стране 7000 усыновленных детей и 6000 семей-усыновителей. Каждый год появляется 500-600 новых. На всех приходится четыре психолога Национального центра усыновления и психологи социальных служб, идти к которым неловко, а то и страшно: «не справляетесь - значит, виноваты, значит, ребенка отберем».

«Родные люди» - сообщество родителей-усыновителей и профессиональных психологов. Специалисты проводят индивидуальные и групповые консультации, тренинги, коррекционные и развивающие занятия для детей. Опытные усыновители помогают «новичкам», подсказывают по житейски. Работа с квалифицированными психологами, общение с единомышленниками снижают напряжение в семьях, укрепляют привязанности, доверие, взаимопонимание между усыновленными детьми и членами их новых семей. За время работы «Родных людей» не случилось ни одной отмены усыновления среди участников проекта.

Ольга Головнева, руководитель проекта «Родные люди», рассказывает:

C 2006 года существует обязательная психологическая подготовка усыновителей. Приходит психолог, только со студенческой скамьи, а перед ним - 40-летние кандидаты на усыновление с солидным жизненным опытом. Степень доверия у них - ничтожная. И после усыновления, если случился адаптационный кризис, семья к этому психологу вряд ли пойдет: «мы плохие, мы что-то делаем не так, а вдруг вообще ребенка отберут?». В «Родных людях», если мы начинаем работать с усыновителем, то он с нами надолго: на наших встречах, в наших группах, в ежедневном общении и переписке. Человеку есть куда пойти, есть кому задать важные вопросы.